Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Одна вещь не давала мне покоя — та, которую не понимали государственные закупщики, «Женщина с волком», как называл ее Василий Алексеевич. Можно сказать, спал и видел ее украшением своего кабинета. Она так отвечала его обстановке и всему духу моего творчества: собачья фарфоровая коллекция, книги о собаках… Скульптура «Первый друг» (так мысленно я давно называл ее) как бы открывала эту тему…
Не выдержал — заговорил с Василием Алексеевичем: «Продайте». (Чтоб получить бесплатно, и мысли не держал: вещь крупная, в высоту до моей груди.) Ватагин засмеялся:
— Да нет, я привык к ней. Жалко расставаться. Будет не хватать ее, если опустеет место…
«Женщина с волком» стояла у рабочего стола, на подставке — срезе пня, на самом виду. Действительно, «будет не хватать». Даже я привык видеть ее всегда там; она и стол как будто составляли одно целое. Словом, в какой-то мере я понимал художника и соглашался с ним. Нам всегда трудно — и даже иногда невозможно — ломать привычный порядок, нарушать установленное течение жизни. Без него ломается вся жизнь.
Но Василий Алексеевич не любил оставлять людей, как говорится, ни с чем. Раз просят — надо уважить, тем более когда просит близкий человек, друг.
— Продавать не буду. Лучше напишу завещание: после моей смерти — получите…
— Ну что вы! — отшутился я. — Зачем будить во мне черные желания! Так я еще начну ждать вашей смерти…
Очень характерным для Василия Алексеевича было — он помнил все, о чем бы с ним ни говорили, а особенно если то была просьба. И когда я в следующий раз появился у него, он неожиданно сам заговорил о «Женщине с волком»:
— Знаете что: я вам ее отдам. Скоро должны закончиться две моих выставки, вещи вернутся обратно: часть заберут закупочные комиссии для музеев и художественных галерей, а часть вернется; надо для них найти место, а — тесно, придется кое-что переставить, вот тогда и заберете. Только с условием: приедете и заберете сразу же, чтоб мне не возиться. Я вам сообщу…
И вправду, прошло не больше двух или трех месяцев, получаю коротенькое письмецо: «Борис Степанович, приезжайте — забирайте Вашу «Женщину с волком». И пожалуйста, если можно, поскорее…» Василий Алексеевич был человеком слова.
Торопит — нужно место. Немедленно связался по телефону с Москвой и попросил знакомого съездить к Ватагину и «забрать» (как выражался Василий Алексеевич) скульптуру. Не прошло недели — прилетело новое письмо: «Я хотел бы передать в ваши собственные руки…»
Наверное, он был прав, хотя мой московский друг был совершенно безупречен и мог служить примером порядочности. Еще раз я почувствовал, насколько Василию Алексеевичу дорога эта вещь.
Это было в апреле 1969 года. В мае я поехал лечиться за границу, на курс вод в Карловы Вары. На денек задержался в Москве. Сразу же позвонил к Ватагиным. У телефона оказалась Ирина Васильевна, старшая дочь Василия Алексеевича.
— Папа в больнице, — сообщила она. — Ему сделали сложную кишечную операцию, лежит тяжело…
Еще бы: полостная операция на 86-м году жизни! Мне было неудобно говорить о скульптуре (до того ли!), но Ирина Васильевна сама напомнила об этом:
— Папа беспокоится, вспоминал вас, хочет, чтоб вы ее забрали… Вечером я буду у него в больнице, скажу, что вы здесь, а вы попозднее позвоните.
Вечером, когда я позвонил вторично, она сказала:
— Приезжайте завтра пораньше в мастерскую.
С каким-то новым чувством переступил я в этот раз порог мастерской. Будто видел все впервые. Казалось, все эти неподвижные звери — обезьяны, слоны, медведи — осиротели. Грустно. У Ирины Васильевны было сдержанно-серьезное выражение лица:
— Дома я не говорила, а вам скажу: у папы — рак…
Шофер такси помог мне отнести «Женщину с волком» в машину, но сейчас меня не радовало мое приобретение, мысли были далеко отсюда — я видел лежащего на смертном одре милого Василия Алексеевича… Неужели же? неужели? Потрясло, что даже в эту тяжкую минуту он помнил о своих обещаниях и беспокоился, чтоб все было сделано. Вот она, старая интеллигентская закваска, та порядочность и обязательность, которой нужно гордиться и которой должны следовать молодые! Человек лежит на смертном одре, и он помнит, помнит и беспокоится о том, чтоб слово было выполнено. Право, многим нашим современникам следовало бы поучиться такой обязательности.
Уже в Карловых Варах я узнал о смерти Василия Алексеевича. Товарищи принесли мне «Правду» и показали некролог. А на обратном пути, в Москве, друзья рассказали о похоронах.
Он умер, как и жил, никого не беспокоя, и даже похороны, по оценке его друзей и почитателей, были удивительно светлыми, мало чем напоминающими обычную погребальную церемонию. Люди вспоминали его жизнь и благодарили за то прекрасное, что он им дал. Выступали представители Дарвиновского музея, с которым Василий Алексеевич был связан долгие годы, скульптор Вучетич, художники, ребята из Строгановского училища. Все это сопровождалось прекрасной музыкой, играла Юдина — известная пианистка. Плача, слез почти не было — была тихая чистая грусть и какое-то возвышенное состояние, которое, вероятно, бывает тогда, когда человек соприкоснется с вечными и прекрасными истинами, с тем, что не умирает и не умрет никогда.
После гражданской панихиды в Академии художеств тело увезли в Тарусу и там, где погребены первая жена и мать Ватагина, предали земле. Над обрывом, на взгорье, откуда открывается широкий вид на долину, на русские просторы, видны замечательные дали. Там же похоронен Паустовский.
В. А. Ватагин завещал поставить ему памятник на могиле. Он хотел, чтоб на надгробье была обезьяна. Именно она. Грустная, задумчивая. Всех животных он рисовал и лепил по-разному, в движении; у обезьян — всегда какая-то грусть. «Больной шимпанзе», тоскующая обезьяна… Этот образ постоянно привлекал его. Он не хотел расставаться с ним.
Может быть, тайная грусть снедала порой его самого, и потому он так чувствовал ее даже в животном. Кто знает. (Уже спустя много времени я узнал, что Василий Алексеевич оставил крупную сумму денег секции защиты животного мира, членом которой состоял, для развертывания работы на помощь бессловесным, — позаботился даже и об этом!)
Хочется привести слова из монографии, изданной при жизни художника:
«Покоряя природу, люди долгое время хищнически истребляли животных, вырубали леса, уничтожали целые виды зверей. Теперь наконец
